Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Вы полагаете?
– Уверен. Избавляет от ненужных кривотолков. Ведь кривотолки нам не нужны?
– Ни боже мой! Но вы-то видите?
Семейный доктор Дягилев одернул рукава белоснежного щегольского халата, пару раз вздохнул и приложил правую руку к нагрудному карману с вензелем «СД». А левой подхватил Рыбу-Молота под локоть и постарался увлечь в сторону процедурной, отделанной дубом и карельской березой.
– Честно говоря, я не был уверен до конца, – шепнул он Рыбе. – Вы совершенно не производите впечатление…
– Так вы видите или нет?
Дягилев придвинул свое лицо к лицу Рыбы – так близко, что стекло с Памяткой слегка помутнело от докторского прерывистого дыхания. Рыба, со своей стороны, тоже придвинул лицо, чтобы доктор смог разглядеть дефект повнимательнее. И даже высунул кончик языка от усердия и помахал пальцами у себя перед носом. Стекло, как и во все предыдущие разы, ускользнуло, зато пальцы Рыбы угодили прямиком в подбородок доктора. Рыба смутился и пробормотал:
– Извините! Виноват!
– Не надо извиняться… Что вы… – На дряблые дягилевские щеки взбежал совершенно юношеский румянец.
Какой деликатный человек, – подумал Рыба и снова повторил вопрос:
– Так вы видите?
– Теперь вижу!
– А текст видите?
– Какой текст?
– Написанный. Только с вашей стороны он должен читаться справа налево. Зеркальное отражение.
– О-о, как интересно! – Дягилев закатил глаза и хихикнул. – Это такая игра, да?
– Почему игра? Я думаю, что все очень серьезно.
– Какой вы шалун, право!
– Чего?
– Шалунишка!..
Только теперь в голове Рыбы зародилось смутное подозрение, что они с семейным доктором Дягилевым не совсем понимают друг друга и говорят о разных вещах. Оставалось только выяснить, что это за вещи и почему доктор назвал Рыбу «шалунишкой».
– Стоп, доктор! – воззвал к Дягилеву Рыба. – Давайте не будем клеить друг другу ярлыки. Это несколько преждевременно. И начнем разговор сначала. Вы что имеете в виду?
– А вы? – заюлил Дягилев, и на смену юношескому румянцу пришел еще более нежный девичий.
– Вот это самое стекло между мной и вами. Это оптический обман или что-то более серьезное? Обзор оно, конечно, не перекрывает. Но уже достает, если честно… И… Хоть бы текст поменялся, что ли! Пустили бы что-нибудь умное, для общего развития. «Чайку по имени Джонатан Ливингстон», во! Читали про чайку, доктор?
Дягилев пропустил замечание о Джонатане Ливингстоне мимо ушей.
– Да вы поэт!.. Но смею вас уверить – между нами нет никаких преград.
– А стекло?
– Это метафора?
Слово «метафора» Рыба-Молот ненавидел лютой ненавистью, потому что его, наряду со словами «эскейпизм», «куртуазность» и «просперити», частенько употребляли кошкинские подруги Палкина с Чумаченкой. Со временем нелюбовь к слову перенеслась на нелюбовь к тем, кто это слово произносит. Вот и сейчас Рыба-Молот почувствовал, что ветеран фармакологии ему неприятен. Неприязнь усилилась, когда вытянутые в трубочку губы доктора пошли на сближение с его собственными губами. При этом на лице Дягилева, слегка искаженные рельефом, проступили конец третьего и весь четвертый пункты Памятки.
– Вы что удумали? – спросил Рыба, с трудом увернувшись от поцелуя. – Вы ко мне пристаете, что ли?
– А разве не вы сами… намекали мне…
– Я? Намекал?!
– Эти пристальные взгляды… Туманные разговоры о том, что между нами что-то существует! И потом – вы показали мне кончик языка… И руки тоже протягивали! Вот только что, две минуты назад! А в столовой…
– Что – в столовой?
– Вы все время подкладывали мне лучшие кусочки! С самого начала! Скажете нет?
Это была чистая правда. Рыба-Молот, всегда благоговевший перед людьми благородных и самоотверженных профессий (к коим, безусловно, относилась профессия врача), старался накормить скромнягу Дягилева повкуснее. И разве мог он подумать, что его искренний порыв будет понят так превратно? А сам доктор… сам доктор окажется человеком не совсем правильной в понимании Рыбы ориентации!
– Дык он пидор гнойный! – подал голос из будки синхронистов Гоблин. – Вали его нах, крысу!
– Поспокойнее, коллега, поспокойнее, – попытался урезонить Гоблина Володарский, мужчина интеллигентный, толерантный и попереводивший на своем веку немало утонченных киношек со страдающими от общественного неприятия героями-гомосексуалистами. – Зачем же сразу валить? Можно просто набить морду и этим ограничиться.
Но бить морду ветерану Рыба не стал.
– Вам не стыдно? – спросил он. – Пристаете к нормальным людям с гадостями… А еще детей лечите!
– Провокатор! – взвизгнул семейный доктор Дягилев и стукнул Рыбу по груди вялым кулаком. – Низкий человек!
– Кто бы говорил!
– На кого работаете, провокатор?
– На хозяина, – честно признался Рыба.
Упоминание о всемогущем драконе-олигархе произвело на доктора угнетающее впечатление. Он сморщил лицо и заплакал тихими слезами.
– Семь лет безупречного служения семье и Гиппократу… И ни одна душа, ни одна душа не была в курсе… Пока вы, провокатор…
Сердобольному Рыбе стало жаль несчастного Дягилева, опростоволосившегося не без его участия. Жаль настолько, что он тоже выпустил слезу солидарности.
– Вот что, доктор, – сказал Рыба. – Давайте забудем про этот разговор. Забудем, и все.
– Забудем? – Семейный доктор воспрял духом. – И вы никому ничего не скажете?
– Никому.
– Никогда?
– Никогда. Могила.
Безумная надежда мелькнула в глазах Дягилева, а его губы снова потянулись к губам Рыбы-Молота.
– Можно я вас расцелую? В знак признательности… За понимание.
Рыба снова с трудом увернулся от поцелуя и – совершенно непроизвольно – подпрыгнул и ударил доктора коленом в солнечное сплетение. Преданный слуга семьи и Гиппократа согнулся пополам и стал хватать ртом воздух.
– Не доводи до греха, – попросил Рыба и, приложив два пальца ко лбу в качестве прощального жеста (этот, не лишенный лихости жест он видел в каком-то фильме про жестокие нравы на кораблях US Navy), покинул процедурную.
Рыба-Молот решил больше не испытывать судьбу и не приставать ни к кому с проклятым стеклом: ведь совершенно неизвестно, какие еще гнусности могут выползти из обитателей поместья Панибратца. К тому же его ждал исполненный тайны и – возможно – опасностей вечер у мельницы на поле «ни для чего».
Рыба выдвинулся к мельнице чуть позже, чем того требовала Памятка: со всеми гомосексуальными и прочими перипетиями он совершенно забыл о штандарте французского маршала Сен-Сира. И вспомнил в самый последний момент, когда висящий перед глазами пункт с упоминанием о нем вспыхнул тревожным красным цветом, с таким же тревожным красным подчеркиванием каждого слова двумя линиями. Линии озадачили Рыбу, отослав прямиком к школьному курсу русс. яз., где долго и нудно разъяснялось: двумя линиями подчеркивается сказуемое. А подлежащее подчеркивается одной сплошной чертой, а определение – волнистой, а обстоятельство… Каким образом выделяется обстоятельство? И почему в одном несчастном предложении столько сказуемых? Этого не может быть по определению, которое, в свою очередь, подчеркивается волнистой… Уф-ф…